ЭПОХА ПО ИМЕНИ ХАНТИНГТОН. Часть I. «Столкновение цивилизаций» вместо «Конца истории»

Сэмюэль Филлипс Хантингтон

Скептик Сэмюэль и романтик Збигнев

24 декабря 2008 года, в своем доме на острове Мартас-Винъярд, штат Массачусетс, умер Сэмюэль Филлипс Хантингтон (р.18.04.1927, Нью-Йорк) – американский политолог, известный всей политизированной публике во всем мире. Перечислять все его титулы и должности можно очень долго, вспомним лишь главные: в 1970 г. он основал ежеквартальный журнал «Внешняя политика» («Foreign Policy»), в 1978-89 гг. был директором «Центра международных отношений», в 1989 г. стал директором «Института стратегических исследований имени» Дж.Олина при Гарвардском университете и др. В 1977-78 гг. Хантингтон координировал отдел планирования стратегии безопасности в Совете национальной безопасности при президенте Дж.Картере, тогда же советником Картера по национальной безопасности был Збигнев Бжезинский. Бжезинский "Шахматная доска" скачать

 

Надо заметить, что оба эксперта уже сотрудничали друг с другом – еще в 1964 г. они выпустили совместную книгу «Политическая власть: США – СССР», но разница между ними весьма характерна для общей поляризации современного экспертного сообщества в США. Оба являются безусловными патриотами Америки и сторонниками ее геополитического превосходства. Но если Бжезинский всегда был обеспокоен лишь стратегией американской гегемонии, то Хантингтона интересовали значительно более глубокие проблемы, вплоть до того, что на фоне довольно скупой американской философской традиции его также называли «философом», во всяком случае, «политическим философом».
При этом, если такой прикладной эксперт как Бжезинский, захваченный лишь одной моноидеей, до последнего времени испытывал постоянный восторг по поводу успехов американской экспансии, то Хантингтон всегда отличался значительно большим скепсисом в этом отношении. Его позицию можно назвать сугубо реалистической и потому весьма пессимистической. В конечном счете, реалистический пессимизм Хантингтона перевел его в лагерь консерваторов, правда, его консерватизм носит не столь идеологический характер как, например, у неоконов типа последователей Лео Штрауса или изоляционистов типа Патрика Бьюкенена. Хантингтон не превозносил консервативные ценности над либеральными, он лишь констатировал их непреходящую силу и невозможность их преодоления.

Политический порядок как условие прогресса

Из общего либерально-оптимистического потока американской экспертизы Хантингтон выделился еще в конце 60-х годов своей книгой «Политический порядок в меняющихся обществах» (Political Order in Changing Societies (1968), где фактически выступил против популярной в то время прогрессистской «теории модернизации». Сторонники этой теории утверждали, что социально-экономический «прогресс» самоценен и неизбежен, поскольку все «прогрессивные» тенденции всегда взаимодействуют друг с другом.
Хантингтон же выдвинул гипотезу, что если социальная активизация опережает развитие стабильных политических институтов, то активное общество будет испытывать фрустрацию, следовательно, никакой безоглядный алармизм в деле модернизации недопустим, а нужна крепкая политическая власть, которая сначала будет выстраивать полноценную систему политических институтов, а потом эта система будет способствовать эффективной работе социальных активистов. Соответственно, Политический Порядок, «Political Order» – это не меньшая самоценность, чем «прогресс». Обеспечить гармонию порядка и модернизации может только авторитарная власть, отсюда такие понятия как «авторитарная модернизация» и «авторитарный транзит».
Легко заметить как эта концепция перекликается с идеей Карла Шмитта об «исключительном решении», принимаемом диктатором-сувереном в нарушении формального права, но при этом во имя восстановления подлинно правового порядка. Но если в конце 60-х теория Хантингтона выглядела как вызов политкорректному большинству, то уже в 70-е годы, когда именно благодаря стратегии «авторитарного транзита» стали подниматься страны Восточной и Юго-Восточной Азии, эта идея вытеснила наивно-либеральную «теорию модернизации».
Также и сегодня мы можем убедиться в преимуществах этой стратегии, поскольку именно этим путем шел Владимир Путин, когда начал свою работу с укрепления политических институтов власти. Таким образом, объективный «консерватизм» Хантингтона оказался более адекватным окружающим реалиям, чем субъективный «прогрессизм» либеральных экспертов.

Готовиться к наступлению или думать об обороне?

Однако, имя Хантингтона обрело массовую известность не в 1970-х годах, а значительно позже, когда на карте мира уже не было главного противника США – Советского Союза, и самому эксперту было 66 лет. В 1993 году ведущий американский журнал по внешней политике «Foreign Affairs» опубликовал статью Хантингтона под названием «Столкновение цивилизаций?», ставшую одним из самых известных политических манифестов рубежа веков.
Справедливости ради надо сказать, что в манифест ее превратили, в основном, те, кто ее не читал – поскольку сам автор не столько утверждает в ней соответствующую идею, сколько задается вопросом, а по его собственному признанию, вопросительный знак в конце названия был всеми проигнорирован. Но поскольку оставшееся время своей жизни ему пришлось защищать выдвинутую гипотезу, в 1996 году он расширяет эту статью до целой книги «Столкновение цивилизаций и преобразование Мирового Порядка» (The clash of civilizations and the remaking of World Order), в названии которой уже нет вопросительного знака.
Как и в случае с его теорией «авторитарного транзита», которая была реакцией на либерально-оптимистическую «теорию модернизации», статья «Столкновения цивилизаций?» была реакцией на другую, не менее известную статью из «Foreign Affairs» 1990 года – «Конец Истории?» американского политолога японского происхождения Фрэнсиса Фукуямы (р.1952).
Не стоит преувеличивать личную оппозицию между двумя авторами, поскольку они тесно сотрудничали до последнего момента и сам Фукуяма считает себя учеником и другом Хантингтона, но их концептуальная поляризация во многом определяет основной идеологический конфликт среди современных американских глобалистов. Напомним, что само название статьи Фукуямы, на первый взгляд, отсылает нас к крайне пессимистической традиции западной историософии, которая со времен постромантического декаданса пророчествует о скором конце европейской цивилизации, погрязшей в моральном разложении и материальном гедонизме.
Однако, такое восприятие формулы «Конец Истории» возможно только в том случае, если сама История для нас остается самоценным процессом, но Фукуяма – не декадент, а гегельянец, о чем часто забывают при обсуждении его теории. И как любой гегельянец, Фукуяма вместе с тем и эсхатолог, его История неизбежно идет к Концу, и этот Конец должен быть позитивным. Правда, Фукуяма принадлежит к маргинальной ветви гегельянства, а именно не к «правой» («фашистской») или «левой» (марксистской), а к либеральной, среди адептов которой мы можем вспомнить разве что итальянского антифашиста Бенедетто Кроче и русского эмигранта во Франции Александра Кожева, на которого ссылается сам японец. Резюме его статьи звучит следующим образом: «То, чему мы, вероятно, свидетели, – не просто конец холодной войны или очередного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления. Это не означает, что в дальнейшем никаких событий происходить не будет – либерализм победил пока только в сфере идей, сознания; в реальном, материальном мире до победы еще далеко»…
Самое интересное, что это было написано за год до падения СССР. Можно представить, насколько убедительной казалась эта схема после его падения! Тем не менее уже в этой статье Фукуяма оговаривал, что хотя такие альтернативы либерализму, как фашизм и коммунизм, ушли в прошлое, среди главных препятствий всеобщего либерального триумфа остаются религия и национализм. Причем, в отношении России Фукуяма не исключал ее трансформации в право-радикальном ключе: «В отличие от пропагандистов традиционного марксизма-ленинизма, ультранационалисты в СССР страстно верят в свое славянофильское призвание, и создается ощущение, что националистическая альтернатива здесь еще вполне жива». Значение России, равно как и Китая, по Фукуяме, непереоценимо для настоящего «Конца Истории», поскольку полноценное сопротивление мировому либерализму могут оказать не отдельные партизанские вылазки, а крупнейшие имперские государства, где будет доминировать нелиберальная идеология.
Но в любом случае, статья Фукуямы была воспринята как манифест непроходимого либерального оптимизма, подтвержденного падением СССР. Правда, впоследствии Фрэнсис Фукуяма радикально пересмотрел свои наблюдения и признал, что нелиберальные и антилиберальные тенденции во всем мире еще слишком сильны, так что прогнозы реалиста Хантингтона оказались гораздо более актуальными. Соответственно, в лице Фукуямы и Хантингтона мы видим наглядное воплощение двух полярных типов либерального американизма – «оптимистический» и «пессимистический». И если «оптимистический либерализм» призывает к немедленному строительству One World, то «пессимистический либерализм» констатирует невозможность столь скорой интеграции, поскольку противоречия между цивилизациями только возрастают и Западу нужно больше подумать об обороне, чем о наступлении.

Генеалогия банальной идеи

Основная идея самой знаменитой книги Хантингтона получает у него самого следующую формулировку: «в мире после «холодной войны» культура и различные виды культурной идентификации (которые на самом широком уровне являются идентификацией цивилизации) определяют модели сплоченности, дезинтеграции и конфликта». В развитии этой идеи автор выдвигает пять тезисов, соответствующих пяти частям его книги:
1. Впервые в истории модернизация отделена от вестернизации – распространение
либерализма не приводит ни к единству мировой цивилизации, ни к вестернизации не-западных обществ.
2. Баланс между цивилизациями смещается – влияние Запада снижается, влияние других стран, особенно азиатских, увеличивается.
3. Новый мировой порядок – это не глобалистское единство, а многополярный мир разных цивилизаций, которые будут все больше интегрироваться внутри себя вокруг своих «стержневых стран» и против друг друга.
4. Продолжающаяся экспансия Запада только усугубляет столкновение цивилизаций, а не умиротворяет их.
5. В связи с этим Запад должен стремиться не к экспансии и утопическому глобализму, а к определению собственной уникальной идентичности, к признанию своей партикулярности и способности к сопротивлению от влияния иных цивилизаций.
Трудно не заметить, что даже для малоискушенного читателя нашего времени, особенно в России, все эти идеи выглядят вопиющей банальностью и поэтому нам придется порядком снизить пафос в апологии Самуэля Хантингтона. Дело в том, что ничего принципиально нового автор «Столкновения цивилизаций», конечно, не сказал. С точки зрения истории мировой мысли, он лишь продолжил известную традицию европейской философии, которую можно назвать «культурно-исторической школой», известной сегодня как «цивилизационный подход», причем без особых авторских коррекций. Представление о том, что человечество делится на множество различных типов «культур» и/или «цивилизаций» восходит к античным временам. Еще с тех времен, когда Библия повествовала о трех наследниках Ноя – Сима, Хама и Иафета (Быт 9-10) и о разделении на «языки» после падения Вавилонской башни (Быт 11:1-9), а в VI в. до Р.Х. греки Анаксимандр и Гекатей разделили карту мира на Европу, Азию и Африку, образованные люди прекрасно знали о том, что ойкумена Земли принципиально неоднородна.
Другой вопрос – какие научные и моральные выводы из этого следуют? Если все универсалистские доктрины (от Христианства до секулярного либерализма и марксизма) признают эту разнородность как временное и не имеющее самоценного значения, то со времен реакции на христианско-имперский универсализм Средневековья и секулярный универсализм классического Модерна возникает тенденция признать эту разнородность необходимым принципом истории, который не только не нужно преодолевать, но нужно всячески на нем настаивать – именно из этой тенденции выросла вся философия «культурно-исторической школы».
Основателями этой школы можно считать итальянца Джанбаттиста Вико (1668-1744) с его книгой «Основания новой науки об общей природе наций» (1725) и немца Иоганна Готфрида Гердера (1744-1803) с его «Идеями философии истории человечества» (1784-91), но сама идея классификации «культурно-исторических типов» c их неизбежным противопоставлением принадлежит русскому философу Николаю Яковлевичу Данилевскому (1822-1885), написавшему в 1871 году книгу «Россия и Европа. Взгляд на культуру и политические отношения славянского мира к германо-романскому» (1871).
Теория Данилевского идеально отражает господствующий во второй половине XIX века «органицизм», то есть сведение всей социокультурной реальности к законам органического мира. В свою очередь, сама органическая редукция была реакцией на вульгарный механицизм «Просвещения» и умозрительную метафизику классической философии, отрывающие человека от его «органической», «живой» сущности. Только если вначале эта реакция носила мистико-эстетический характер в фантазиях европейских романтиков, то впоследствие она обрела выражение в естественно-научных выкладках прагматических ученых-органицистов. Поэтому, если русское славянофильство было прямым аналогом западного «реакционного» романтизма, то неославянофильство Данилевского развивало общий органицизм своего времени.
При этом, хотя именно Данилевского следует считать основателем «культурно-исторического подхода» в современном политическом смысле, он все же еще не скатывался к тому агрессивному релятивизму, который мы встретим у его наследников. У Данилевского типология «культурно-исторических типов» еще сводится в определенную классификацию, где «славянский тип» представляется наиболее «прогрессивным», а общий смысл истории все же определяется религией, при всех очевидных противоречиях с ортодоксальным богословием. Его прямым продолжателем в русской мысли был «разочарованный славянофил» Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891), который в своей программной книге «Византизм и славянство» (1875) определит Россию не как «славянский», а как «византийский» тип культуры. Много позже Леонтьева, уже в ХХ веке органицистский подход Данилевского наследуют «евразийцы» во главе с Николаем Трубецким и Петром Савицким, определившие культурный тип России не как «славянский» или «византийский», а как «евразийский». Своеобразным апофеозом этой традиции является теория «этногенеза» евразийца Льва Гумилева (1912-1992).
В строгом отличие от Данилевского и его русских наследников (Леонтьева и ранних евразийцев), у его западных, немецких и англосаксонских последователей, уже нет той попытки найти общую картину мира и, тем более, дать ей какое-то трансцендентное религиозное обоснование. Первой ласточкой здесь была работа Фрица Гребнера (1877-1934) «Метод этнологии» (1911), где он выдвигает весьма популярную в то время теорию двенадцати «культурных кругов». В 1918 году появляется первый том знаменитой книги Освальда Шпенглера (1880-1936) «Закат Запада. Очерки морфологии мировой истории», известной у нас как «Закат Европы», которую можно считать прямым аналогом работы русского автора.
Именно у Шпенглера мировые культуры больше никак не соотносятся друг с другом, а замкнуты на себе и развиваются подобно автономным организмам, неизбежно конфликтующим между собой. Единственное, что есть общего у этих культур – это возраст в 1200 лет, который встречается уже у Н.Данилевского и К.Леонтьева, и будет навязчиво повторяться почти у всех органицистов до наших дней. Именно у Шпенглера, таким образом, «культурно-историческая теория» приобретает подчеркнуто пессимистический и открыто милитаристский характер, становясь одним из идеологических оснований германского нацизма. И как бы соответствующая теория не была дискредитирована после Второй мировой войны вместе с иными идеями «немецкой консервативной революцией», ее методологическая привлекательность была реабилитирована в 12-томном труде англичанина Арнольда Тойнби (1889-1975) «Постижение истории» (1961), весьма популярной среди историков и культурологов второй половины ХХ века. Поэтому можно прямо сказать, что для интеллектуального сообщества идея Хантингтона о «столкновении цивилизаций» была совсем не оригинальна и выступала в качестве сугубо политической проекции сугубо культурологической теории.

Серьезный человек на серьезной работе

Почему же тогда именно книга Хантингтона стала сегодня столь популярной, ведь подобные идеи были весьма распространены среди очень многих политиков и публицистов рубежа веков? Ответ на этот вопрос очевиден – потому что сам Сэмюэль Филлипс Хантингтон был не свободным, ни за что не отвечающим мыслителем, а реально действующим политическим советником, к мнению которого не просто «прислушиваются» американские власти, а принимают его во внимание, как это было со всеми статусными интеллектуалами в США и Великобритании.
В этом отношении эти государства всегда существенно отличались от многих континентальных европейских стран, и особенно от России, где политическая и интеллектуальная жизнь часто протекали параллельно, если не сказать перпендикулярно. Статусный американский интеллектуал точно знает, что от его мнения зависят реальные политические процессы, и уж во всяком случае, оно будет услышано своим адресатом, поэтому он не может себе позволить пустые фантазирования на вольную тему. Вместе с этим это безусловное достоинство американской политической системы имеет и свои обратные стороны, поскольку сугубо практицистская ориентация американской мысли не способствует ни ее ширине, ни глубине, отчего общее философское восприятие от книг Хантингтона невозможно сравнить с работами его немецких или русских предшественников.
Убедительная сила хантингтоновской теории заключается не в ее философском обаянии, а в ее повседневном подтверждении из хроники международных новостей. Единый либеральный мир уже не состоялся – ни одна горячая точка не потухла, ни одно экстремистское движение не исчезло, войны только увеличиваются, а стремление к интеграции если и наблюдается, то только между «своими» и только против «чужих». Расизм, национализм и религиозный фундаментализм демаргинализуются и становятся хорошим трамплином для многих респектабельных политиков. Эти явления конкурируют друг с другом, но у них есть один общий признак – они больше способствуют разделению людей и государств, чем их единству. Поэтому после смерти Хантингтона мы не можем сказать, что «с его уходом ушла эпоха», как это бывает в подобных случаях. Эпоха Хантингтона никуда не ушла, она только начинается.
Между тем, теория Хантингтона, которая, как мы уже выяснили, лишь продолжает огромную идейную традицию, вызывает ряд принципиальных вопросов – от научно-исследовательских до морально-политических.
Аркадий Малер